Иконописцы нашего времени

Интервью Дмитрия Лазарева и Константина Охотина газете «Известия» от 21 декабря 2007 года

Кто расписывает новые храмы? И старые, чьи стены лишились красок от времени и потрясений? И как сообразуется работа над росписями и иконами с нашей жизнью, в которой часто действуют законы отнюдь не христианские? Об этом — беседа обозревателя «Недели» Ирины Мак с Дмитрием Лазаревым и Константином Охотиным, художниками, работающими в церквях.

«Язык росписей — не самый сложный»

Должны ли церковные росписи отражать эпоху? Я поясню: скажем, в Угличе, в церкви Царевича Дмитрия на Крови — фривольные росписи XVIII века, с голыми телами, отражающими екатерининскую эпоху. Или: в Кельнском соборе есть росписи XX века.

Дмитрий Лазарев: Есть еще церковные росписи супрематистов. И росписи Васнецова во Владимирском соборе в Киеве… Что делает художник, расписывающий церковь? Отражает свое время, опираясь на канон. А канон — это Италия, это Византия. Передать свое время, опираясь на эту традицию, — основная задача серьезного художника. Когда есть преемственность поколений, это получается естественно: в эпоху Возрождения итальянцы часто изображали Христа в современных одеждах. Но если сейчас изобразить Христа в джинсах — не поймут. Потому что порвалась связь времен.

Как расписывают сегодня старые соборы — те, в которых были уничтожены росписи, где в советское время находились склады, тюрьмы?

Дмитрий Лазарев: Как правило, смотрят, что в этих церквях было раньше. Есть организация по охране памятников, которая не даст сделать ничего другого.

Константин Охотин: Яркий пример — храм Христа Спасителя. Нам предлагали его расписывать. Многие наши однокурсники по Суриковскому институту участвовали в оформлении храма, но мы отказались, потому что там надо было просто повторить то, что было. А копировать неинтересно.

Неужели ни в каких старых храмах нет современных росписей — не скопированных или стилизованных, а принципиально новых?

Константин Охотин: Есть, конечно. Полное воссоздание — один из вариантов. А бывает, что художнику дается полная свобода, и вместе со священником он решает, что будет изображено.

Обычному человеку, даже православному, часто непонятен язык росписей. Эту информацию надо уметь читать. Вы этому специально учились?

Константин Охотин: Сейчас есть места, где это преподается, — например, в Свято-Тихоновском православном университете, на кафедре иконописи. Но, конечно, в Суриковском институте этого не было. И поверьте, научиться понимать этот язык — не самое сложное.

Дмитрий Лазарев: Вообще, изначально росписи в церквях появились потому, что люди большей частью были неграмотные. Они видели: вот Страшный суд, вот Введение во храм. А канон нужен был для того, чтобы люди узнавали, что нарисовано.

«Во все, что делаешь, надо верить»

Художник, расписывающий церкви, должен быть православным?

Константин Охотин: Что значит — быть православным?

Скажем, католики предложили иудею Марку Шагалу сделать витражи «Сотворение мира» для собора в Реймсе, а могут ли наши патриархи заказать иноверцу фреску для православного собора?

Константин Охотин: Конечно, никто у нас документа о том, что мы православные, не требует. Но я думаю, во все, что бы ты ни делал, надо верить. Если не верить — не получится. А Шагал не изменял себе: его витражи были посвящены Сотворению мира — это Ветхий Завет.

Дмитрий Лазарев: И у него, кстати, есть знаменитое Белое Распятие — холст с летящим Иисусом.

Меня всегда интересовало: как расписывают купол? Глядя снизу, это невозможно понять.

Дмитрий Лазарев: Сначала делается макет купола или развертка, все проверяется. Потом ставят леса, перекрывают купол лесами полностью и ходят по ним как по полу. Шея потом болит.

Лежа расписывают?

Константин Охотин: Нет, стоя — так удобнее. Но главная сложность росписи купола в том, что нельзя отойти подальше, посмотреть. Все перекрыто лесами.

Дмитрий Лазарев: Зато ошибки, которые всегда заметны профессиональному глазу, стена позволяет делать. Стена не терпит только равнодушия. Если человек спокойно берет и красит, как забор, — это видно всегда.

Вы руководите росписями храма Покрова Богородицы в Жуковском. Я знаю, что это новый храм. Сколько человек участвует в росписи?

Дмитрий Лазарев: Состав, конечно, менялся, но в среднем участвовало человек шесть-семь. Работа ведется уже полтора года и еще не окончена.

А можно ли роспись переделать?

Дмитрий Лазарев: Переделать-то можно, но когда все изначально сделано правильно, не возникает сомнений. Ты эту линию не просто проводишь — ты ее чувствуешь.

Какой эпохе больше подражают современные росписи?

Константин Охотин: Думаю, современная традиция еще появится — это вопрос времени, но сейчас все началось практически с нуля. Вылезает много подражаний Византии, древней русской живописи — Рублеву, Дионисию, академической живописи XVII—XVIII веков. В какой-то момент должен произойти синтез всех этих стилей.

Есть ли современные церковные росписи, достойные, по-вашему, внимания?

Дмитрий Лазарев: Мне кажется интересным то, что сделали в храме Рождества Богородицы в Крылатском, — это старый храм, буквально восстановленный из руин. Его расписывала мастерская Никиты Нужного, и мы в этом тоже участвовали.

«Лучше расписывать церкви, чем особняки на Рублевке»

В церкви в Жуковском вы делали фрески?

Константин Охотин: Нет. Фреска — роспись по сырой штукатурке, а здесь — по сухой, темперными акриловыми красками.

А фрески больше не делают?

Дмитрий Лазарев: Делают, но это более трудоемкая техника. Хотя вот сейчас, когда восстанавливали в Оптиной Пустыни уничтоженный храм, делали фрески — мастерская профессора Максимова, из нашего института. Студенты на практике расписывали стены.

Но фреску же нельзя исправить.

Дмитрий Лазарев: Ее можно дописать. Микеланджело дописывал фрески темперой, и многие так делали. А вообще, поработать в технике фрески очень интересно.

Но дорого.

Дмитрий Лазарев: Конечно. Чтобы расписать стену фреской, накладывается два-три слоя специальной извести и потом пишется за день какой-то один узелочек, назавтра к нему привязывается следующий или даже половина. Швы делают по границам фигур, чтобы было не видно. А потом стена уже ничего не принимает. Я видел старые итальянские фрески, где шов шел по границе кисти руки — на эту кисть мастеру потребовался день работы.

Есть разница в ощущениях, когда входите в старый храм или новый?

Дмитрий Лазарев: Безусловно. Старая архитектура вызывает чувство благоговения. Надо понимать: не храм для художника, а художник для храма. Когда входишь в старую церковь — совсем другая мера ответственности. Храм даже не диктует — просто надо услышать, что он тебе хочет сказать. А художник — лишь средство передачи этого послания.

200 лет назад храм расписывали дольше?

Константин Охотин: Быстрее. Ремесло было на гораздо более высоком уровне.

Как уживаются в художнике необходимость зарабатывать на жизнь и потребность заниматься богоугодным делом? И кто заказывает роспись храма — церковь?

Дмитрий Лазарев: Да, но деньги обычно дают спонсоры. Видите ли, если ставить себе цель заработать, то от этого дела надо уходить. Важны ли деньги? Несомненно. Но они не главное.

Константин Охотин: Все храмы разные. Вот в Торопце, старинном городе в Тверской области, — в нем храм XVII века, открытый недавно. У нас там были прекрасные отношения со священником, работали почти бесплатно. Каждый случай интересен по-своему. А деньги… Сейчас строится много особняков, владельцы заказывают холсты, там крутятся огромные средства. Но я лучше буду за меньшие деньги расписывать церкви.

Дмитрий Лазарев: Когда мы работали над проектом росписи храма в Жуковском, идеи были совсем другие. Роспись должна была занимать намного меньше места, мы утвердили бюджет. А потом стали переносить проект на стену и поняли, что стена требует другого. В итоге мы усложнили роспись во много раз, но, поскольку договаривались на конкретную сумму, не могли требовать большего. Нам увеличили сроки сдачи работы — и только. У нас на это ушло полтора года, и еще уйдет как минимум месяцев шесть. Но мы согласны: нам очень интересно то, что мы делаем. Это наша жизнь.